у его боли вкус горького вина. в его венах могильный холод принятия и привычки. в немых глазах — блуждающий туман. в голове вопросы, на которые люцифер будет и должен найти ответы. он устал бегать по кругу, блуждающим псом, он устал держаться за спасительные выводы, что лёгкими являются — это тот самый тест, где, когда ответ кажется слишком очевидным, значит, что всё неправильно. печаль, что сопровождает люцифера, входит в грудь больную, как острый нож — блестит и радуется, — эта боль пуста, прекрасна и сильна, похуже целой стаи демонов. эта боль — кувалдой о сталь ударяет, и люцифер встаёт с колен лишь ради неё — никого более.

люцифер один в белом шуме. люцифер протягивает руку тем, кто свыкнуться с пеплом ещё не успел — он называет имена своих соратников, своих демонов, ища среди лиц то, которое не найдёт никогда. у них лица с бескровной кожей и пальцы сжимаются до нервной дрожи. у них одно на уме — надежда отстоять последующие дни. люцифер ладонью по лицу проводит, понимает, что так и правда можно — вот так вот просто, стоя на коленях, кровью истекая, солнце проклиная, предательством упиваясь. так правда можно — никто и не осудит, потому что судить уже нечего. но люциферу хочется жить — вечно жить, не видя ни одной постылой картины прошлого на стенах черепной коробки. люцифер один лишь по одной причине — своими плечами, как атлант, держит чужую надежду, которую всем пообещал — он юных бесят спать укладывает, словами, что завтра точно всё будет лучше.

у него душа обсидиановая; клинок, доспехи — тоже. он смотрит, как ткачихи вышивают его камзолы золотыми нитями — неконденсирующийся цвет его собственной сущности.
люцифер был золотым, является золотым и будет золотым — геральдика мучеников и грусти.
михаил был золотым, является золотым и будет золотым — говорят, золото это застывшие капли солнечного света.
и вот они двое — ожоги льдов и солнц отвесных пламя, — настолько близко, что далеко. для люцифера михаил — бездна. для михаила люцифер — тоже. и каждая лишь ширится — вот тут, где говорят у смертных есть сердца, а у ангелов гнилые перья. [ у падших тоже ].
de progundis clamavi — я помню всё, ведь это есть моё проклятье.

не ад, не крылья, не ты —

[ люцифер просыпается всегда так рано — плевать во сколько лёг, хоть пять минут назад. вот первый луч покажется, глаза его уже открыты. стоит подле окна единственного во всём пандемониуме, что на восток, и смотрит. и видит вновь рассвет своих погибших дней, волнение той странной детской страсти, что казалась самой важной. ]

когда он видит архангела, у него в голове воспоминания пытаются сделать больнее — заря и гаснущий закат в глазах таких треклятых и родных. золото благородства архангельского заливается в горло — но всё внутри дьявола настолько ледяное, что не чувствуется. люцифер, тот что светлый, юный и горделивый, — мотылёк, что братом ослеплён. летит — горит, благословляет, почти про бога забывает. люцифер, тот что здесь и сейчас, — бледный труп, что с гробом сливается. сгнивает.
михаил, как и положено, должен нос воротить.

ведь это он, люцифер, прядь волос рагуэль в тишине на палец наматывает — через чужой свет сам светлее стать пытается, принимает всё — пробелы в летописи сознания, заблуждения навеянные чужой рукой — люцифер устал судить. в чужих перьях хочется головой усталой зарыться, и скрывать от самого себя, что напоминает что-то — поношенный любовный гул. то ли к михаилу хочет сквозь чужие руки прикоснуться, то ли забрать себе чужое, то ли получить карт бланш на тихое безликое счастье — люциферу сложно самого себя понять.

первый дьявольский князь к себе лишь клинку архангела прикоснуться позволит — не рукам. иди, касайся своего бога, михаил. даже если теперь его нет. но будь осторожен, пожалуйста —
ведь если тебя не станет — то ждать рассвет станет бессмысленно.

люцифер молчит, разглядывая знакомое лицо — архистратиг, спустившийся в ад. хочется кривым зеркалом улыбнуться и восторжествовать, но не хочется порезаться самому — не с ним под руку михаил спустился, а значит полностью лишено смысла.
люцифер молчит, разглядывая знакомое лицо — сколько же неозвученных слов в этой голове — сверлит ли сомненье этот мозг?
люцифер не молчит —

бумаги откладывает в сторону. голову на бок и взгляд внимательный — дьявол в глаза смотреть не боится, потому что изучать чужие души его стезя.
средь чудищ лающих, рыкающих, свистящих, средь обезьян, пантер, голодных псов и змей, средь хищных демонов, в зверинце всех дьявольских мастей, одно ужасней всех: имя ему архангел михаил. и люцифер — сплошная анафема ангельскому благородству.

— пропавший бог не моя проблема, — бравадится, руками разводя так, будто действительно всё равно. но в этом ковчеге они все вместе — тонуть будет неприятно. — я не говорил остальным : если я скажу демонам, что ваш погонщик пропал, они сразу всей стаей захотят наброситься на бедных крылатых овец.

— скалиться улыбкой по-настоящему дьявольской, потому что терять больше нечего — всё утеряно и распродано. люциферу не нужно, чтобы михаил видел в нём свет.
а в глазах химеры светятся.

(размер постов вариативен в меньшую сторону)

Есть дни хорошие, есть дни, полные жалости к себе, дни дурные, резиново тянущиеся целую вечность. Сегодня один из них — такой, когда каждая мелочь соринкой заползает в глаз и враждебно бревном ворочается, пока ощущение нездешности не начинает вытекать за воротник, пока человек не начинает чувствовать себя целиком посторонним и видеть окружающие его вещи в недобром ракурсе. Сегодня -
стены его комнаты богаты на картографические трещины, уходящие рваными диаграммами в самый потолок, но бедны на разговор; они молчаливы, насуплены и скудны, как и каждый предмет, спрятанный в сухом пространстве, ими ограниченном — угрюмы однотонные занавеси, кочковата постель, неприветлив стол, скрипящий под кипой книг (бумажные рты раззявлены, корешки потрепаны), будильник колюч пиками стрелок. Этот прикроватный пузатый часовщик особенно непривычен — к наличию тикающего субъекта в комнате человек относится недоверчиво, дает бой навязанной когда-то предвзятости к отсчитывающему отрезки времени семейству и, смешно сказать, проигрывает чаще, чем одерживает победу. Будильник верно несет караул, человек за его счетом не поспевает — оправданность и полезность первого стойко ставится под вопросом, когда второму думается, что за окном только два по полудню, а уже сгущаются сумерки.
Время не виновато, что ему не удается держать шаг, но человек — выживалец Сфинкс — и нужно признаться, от человека-то в нем мало что осталось; наскребем по сусекам на скидку.
Сфинксу болеется; неведомый вирус вытрясывает из него зубной скрежет, выбивает из легких гулкий кислород, выдирает плоть из костей, отсекая лишнее — слишком мал трафарет Наружности, слишком большим оказывается серодомовец для него, вот и сжимается со всех сторон, обтесывается, стандартизируется. С оглушительным грохотом осыпаются старые привычки, отрезаются навыки, подсекаются ранее будто шарнирные ноги. Прикручиваются гайки у зрения — смотреть так, как когда-то выучивает Седой, за пределами стен Дома оказывается неловко — слишком хрупки и многочисленны детали, обесценены, замусорены лишним, а раскапывания да дознавания не окупают сил, на них потраченных; зашоривается слух, затупляется нюх, консервируются желейки мыслей — сверху наносится что-то новое, скрипучее, словно неношеный костюм, вдобавок, скроенный не по плечу. Сложнее всего с именем — третий месяц Сфинкс приноравливается к нему, как к невиданному зверю, пробует на вкус, катает на языке, дробит о стенку сомкнутых зубов и даже привыкает к его звучанию в собственном голосе, но одинаково медлительно отзывается (или не отзывается вовсе), когда оно вылезает из чужого горла. За это в общежитии его признают необщительным, нечеловековлюбчивым и еще достаточно «не» — и ему бы хватило нескольких минут и горсти слов, чтобы доказать обратное, да захлопывается рот, опускаются несуществующие руки, желание показать себя настоящего сходит на нет, да и кого показывать, если «себя» несколько, и они нисколько не дружат между собой?
Сегодня война в голове особенно оглушительна.
Ее не перекрикивают даже голоса студентов, жмущихся друг к другу в тесном пространстве дымной вечеринки — Сфинкс почти удивленно обнаруживает себя в водовороте тел и прилипчивых историй, пробует сыграть к унисон, но промахивается мимо нот, неумело цепляя клешней пластиковый стаканчик; оседлывает подоконник, когда взбудораженное море голов начинает покачиваться под глухо звучащую музыку (где оно, желание выбить ногой стекло и выпустить-выпустить-выпустить их?) и смотрит вниз на улицу, укрывшуюся снежным покрывалом. Зима — самая вялотекущая зима на памяти Сфинкса — календарем обещает закончиться в ближайшие дни, но все плотнее обнимает Наружность. Город, исправляет себя Сфинкс, смутно припоминая, что нет теперь ни Наружности, ни Изнанки, ни Леса; последний свербит в носу тысячей запахов, словно приоткрытой форточкой навеянных, так неожиданно, что Сфинкс удивленно ворочает головой и неловко отмахивается от показалось. Тем не менее, план напиться в одиночестве на этом чертовом подоконнике сменяется еще более дурной затеей.
Серый Дом встречает его тремя почти развалившимися стенами и сугробами кирпичей; ныряя под оградительную ленту и обгоняя срывающиеся с губ замерзающие облачка пара Сфинкс подходит к руинам здания, как к могиле старого знакомца — машинально стягивает с головы шапку, словно взаправду навещает труп. Мнется пару резиновых минут на одном месте, потом отправляется в путь — осторожно перешагивает ловушки-дыры, просачивается под рыхлыми балками, задумчиво ввинчивается взглядом в щит-надгробие. «Скоро! Открытие многоуровневой парковки! Не пропустите!» — буквы пляшут, а Сфинкс не может избавиться от мысли, что стоит на погосте.
(но они живы, ты мертв)
— Ты был злым монстром, укравшим моих друзей, — он замирает, прислонившись лбом к кирпичной кладке, потом сползает на землю, облокотившись на потрескавшиеся маркерные надписи — телефоны, имена, адреса. — Было проще винить тебя во всем, чем принять собственные заблуждения.
И Сфинкс говорит, все глубже впиваясь позвоночником в стену, прорастая корнями в самую глубину (может, удастся разглядеть хотя бы фрагмент русалочьего хвоста), позволяет теплу обволакивать себя, подобно цветущей лозе, в противовес всем законам физики чувствуя запахи лета там, где дышит зима; говорит, выплетая из слов еле слышимую мелодию — по-детски обиженную в воспоминаниях о Лосе, Волке и Спящих; извиняющуюся в желании покоя и примирения. Сфинкс выскабливает все накипевшее, накопившееся за долгие месяца молчания (бесконечные годы умалчивания), а после — когда Дом прощает его, пуская по черно-белой стене разноцветных зверей, большелапых и зубоскалых, — он уносит с развалин тепло и колокольчик, помещающийся в ладони.
И, наверное, делает первый шаг к примирению себя нынешнего с тем, кто так и не смог покинуть Дом и стаю.

— Мелкая такая девчушка, с роскошными волосами.
Потом Сфинкс еще трижды попробует эту фразу на вкус, но сейчас он только расцеловывает на радостях соседку и бросается вверх по лестнице, через одну ступеньку, через три, на бегу стягивает с себя усталого, серого, наружного «себя», не успевает испугаться и не поверить, а уже у двери наглотывается страха от предчувствия ошибки, но все же рискует и лишается напрочь любой мысли и любого слова, кроме единственного:
— Ты.
В тройку шагов перепрыгивает полосатый ковер комнаты в общежитии — а может опушку Леса — и сгребает Русалку в неуклюжих объятиях, дотягиваясь призрачными несуществующими руками быстрее, чем неловкими протезами.

и чтоб переродиться богом, огонь найдя в других,
клянись любой ценой хранить зеницы ока.
и прими с гордостью,
что ты теперь и есть то чудо света для чудовищ темноты.

---

храм огня, как замкнутая история о бесконечной фальши, где троны стоически возвышаются на костях безымянных, чьи лица давно предательски позабыты – по итогу их существование оказалось лишь блеклой тенью от настоящей жизни – героев по миру целые армии и каждому сдавшемуся всегда найдется замена, что будет сильнее, что пройдет дальше, что убьет больше – что забудется так же быстро; смиренно на возведенный посмертный престол воссядут лишь те, кто осознает истинную цену пролитой ими крови. здесь все говорят о манящей из-за горизонта великой цели, в которую веры никакой не имеют – но правда кроется там, откуда доносится хриплый отчаянный смех, там, куда языки пламени костра не дотягиваются, где сыро, промозгло, где стоит вечный мрак, там, где камни заменили кров и постель.
истина невероятно проста;
храм огня, как история о подлинном фарисействе – вера рабов в их непреодолимый животный страх и забвение в собственной бездне.

это место называют домом – пристанищем – но оно не более чем свалка угасающих душ.

хранительница – тряпичная кукла, пустая и слабая, рабыня нескончаемых циклов, одноразовая и хрупкая до пробирающего под кожей холодного омерзения; юрия непроизвольно морщит свой нос, как только до ушей доносится ее тонкий овечий голосок, затравленный, послушный, мягкий, заходящийся в иступленной молитве, эхом отскакивающей от замшелых стен. она – расходный материал, и жалости особой даже не вызывает; лишь сводящее скулы непреодолимое раздражение.

- добро пожаловать, - невинно, едва уловимо краешком уха, безжизненно выпалено в пустоту.
юрия непроизвольно сжимает тонкие пальцы в кулак – хруст раздается в такт потрескиванию неугасающего костра.

[indent] ххх

лотрик – королевство, бесцеремонно вросшее своими изгнившими корнями там, где сходятся земли повелителей пепла – вновь содрогается; колокол издает свой надрывный стон.
говорят, что когда огню угрожает опасность, когда он становится тусклым, когда тени сводятся в его личный посмертный круг, то повелители пепла должны вновь вернуться на положенный им престол; колокол своим звоном рвет картину реальности искуснее матерого мясника.
ведь в действительности тронный зал останется пустовать;
и негорящие восстанут.

пилигримы затихли и сердца их бьются на два такта реже – они покорно внимают; пилигримы ощущают предстоящее даже на кончиках пальцев, ведь мир этот предательски – для мертвых богов – затухает, а значит, что предсказание первородного змея грядет. слезы немого, неосязаемого облегчения катятся по их иссохшим от ветра щекам в предвкушении явления темного повелителя, что дарует долгожданную, отвоеванную кровью свободу; повелителя, что оборвет их нескончаемый путь за горизонт. воздух вибрирует под собственной тяжестью, откликаясь на языке вкусом железа – пилигримы ликуют, ведь до цели осталось всего-то пару шагов.
пару – ведь это совершенно несложно.
почему же тогда так предательски тянет к земле?

в клубах пыли покоятся те, кто свой долг не исполнил,
да упокоятся их тревожные души.

[indent] ххх

- йоэль, мой дорогой друг, - охрипший голос клинком рассекает воцарившуюся тишину, - я… не успела, - движением мягким юрия снимает перчатку и заботливо опускает иссушенные веки на пустые глаза; глаза, в коих застыло небывалое доныне умиротворение. ты выполнил свой нелегкий долг, мой приятель, и каждый из нас до последнего вздоха будет нести к тебе благодарность, - взгляд иступленный, потерянный, - мне будет тебя не хватать.

юрия себе когда-то посмела дать обещание, что личное – потаенное, устыженное, темное и пожирающее изнутри – будет заперто на сотни замков. она обязалась непреклонно молчать каждый раз, когда эмоции вероломно брали верх над трезвым рассудком, но трудно отринуть самое человеческое, что несешь, словно бремя, изо дня в день – невозможно противостоять мирским привязанностям, кои могут позволить лишь те, кому посчастливилось не утратить самих же себя. при всей необъятной цели, что преследовала черная церковь, женщина таила в себе желание уберечь так же тех, кто был близок ее сердцу, отчего каждый жестокий выбор оставлял на нем все более глубокие шрамы; каждая смерть – новый яркий рубец. многие, кого она отправляла в далекий путь с важной миссией, не возвращались, они таяли на задворках утраченного, становясь лишь серым воспоминанием, с каждым новым днем превращающимся в труху – но лишь некоторые из них будут бледными неуловимыми тенями следовать за ней до самого смертного одра.
те, чьи голоса назойливо беснуются в голове.

[indent] ххх

вести о приближающемся конце очередного доводящего до тошноты цикла разносятся быстрее заразы – все, кого еще не покинула способность здраво мыслить, впадают в легкую степень безумия, возбужденности, безрассудства; лондор же пирует на их костях. в этом мире главным залогом выживания всегда была сила – сила равна огню – то, в чьих он руках, знаменует сторону победивших; казалось бы, все просто, насколько вообще могло быть возможным. и правда – казалось бы – если ты недальновидный дурак. ведь заиметь силу не равно тому, чтобы ее удержать; в моменты наибольшего своего могущества ты уязвимее новорожденного младенца с нарисованной яркой целью на своей незащищенной спине.
и юрия, глядя на изошедший трещинами когда-то такой неприступный иритилл холодной долины, это понимала прекрасно.

сотрудничество с понтификом по понятным причинам являлось уже невозможным, жрица с самого начала осознавала, что он не был достойным взять главенство над людьми, но и своего упускать точно не собирался; сухой расчет расставил все по своим местам – их мнимые вселенные настолько похожи, что не могут сосуществовать в одной плоскости. каждый из этих вшивых союзников изначально был доверху полон лжи – каждый из них ясно осознавал, что противоположная сторона и яйца выеденного не стоит ровно, как и тот, кто из зеркала на них исподлобья смотрит; сгнивший со своей головы союз изжил свое, и ныне же каждый был сам по себе – колокол упорно надрывал барабанные перепонки своим оглушительным звоном.
шахматная партия продолжалась; пару белых фигур обращены были в пыль.

единственным гарантом успеха являлось рождение темного повелителя, что поведет лондор за собой в эру людей; того, кто будет достойно нести возложенный на его плечи крест.
гонец впопыхах ворвался в пустой темный собор. 

[indent] ххх

из сырых коридоров храма огня послышались тяжелые, грузные шаги, прерываемые стонами нестерпимой боли; в воздухе завис тошнотворный запах железа и сырой земли. почему-то сомнений не было, что это был именно он. тот, кого так героически возвышали в глазах верующих пророчества, тот, кто в сновидениях ослеплял юрию пуще солнца – тот, кто грязный, покореженный и едва живой волочил сюда свою истерзанную в тряпки тушу, давясь багровой жидкостью так же непоэтично, как умирающая скотина. никакой романтики и величия – лишь грязь, пот и кровь.

идеально, йоэль, - без иронии.

им нужен был не король – им необходим завоеватель.

- можешь не беспокоиться, я здесь не за тем, чтобы навредить, негорящий, - она сделала медленный шаг навстречу пробивающимся лучам света, дабы выбраться из объятий непроглядных теней, - меня зовут юрия, я близкая подруга йоэля. благодаря тебе его душа нашла долгожданный покой, позволь выразить за это свою глубочайшую признательность, - кивая, - повелитель. он был мне невероятно дорог.

пауза. изучающий взгляд негорящего можно было ощутить чуть ли не физически – он следовал по телу жрицы едва уловимым покалыванием, видимо, в поисках предполагаемых угроз; недоверие – к ней, к выроненным ею словам, к самому же себе, затуманенному болью рассудку. но юрия знала точно – можно было вздохнуть с облегчением (в какой-то степени), ведь  атаковать он определенно не собирался, да и… не мог.

- ты ведь тот, кто несет темную метку, не так ли? полагаю, мой добрый друг немало поведал тебе о том, что тебя ждет, - сдержанная улыбка под маской, - что нас ждет. но прежде, - медленно делая шаг навстречу, юрия присела рядом с мужчиной на колени, - позволь, я тебе помогу.

аккуратно откупорив флягу с водой, женщина оголенными руками начала омывать окровавленное лицо – такое измученное, израненное, с въевшейся в кожу пылью, многое повидавшее, изрисованное темными кругами зияющих ссадин – но глаза его были пусты; негорящий почти все позабыл и вряд ли уже хоть немного знал того, кто был в его отражении.

- спокойно, - хриплый смешок, - присядь. я постараюсь… не сделать больно.

- тебе внушили, что твоя жизнь тебе не принадлежит, но ничего не сказали о том, зачем ты делаешь то, что якобы должно, - нежно проведя кончиками пальцев по волосам, начала она, - у тебя выкрали самое ценное – воспоминания. ты потерян, дорогой повелитель, разве не так? тебя тошнит от того, что ты не понимаешь мельтешащей перед глазами цели, ведь, - усталый вздох, - она ложная. они сделали тебя марионеткой в своих руках, но помни, что у тебя всегда есть выбор. и если ты сделаешь верный, то я всецело отдамся тебе во служение, мой владыка.

отложив флягу, юрия плавными движениями поднесла руки к своей голове и сняла тяжелую черную маску, дабы взглянуть негорящему прямо в глаза.

- но прежде ты должен переродиться, избавившись от физических страданий, - она придвинулась ближе, чтобы переходящий на шепот голос было отчетливо слышно, - и когда это произойдет, то я буду преданно ждать тебя здесь, готовая ответить на любые вопросы. и помни, повелитель, - ее кинжал резким движением впился мужчине прямо в горло, отчего тот сразу обмяк, - сквозь боль ты постигаешь истинную силу.

на ее руках остались лишь следы углей.